Долгая дорога в дюнах - Страница 91

— Марта.

Банга так произнес это имя, что Грикис тут же догадался:

— Это она?

— Да.

Юрис хотел еще что-то уточнить, но в это время наверху раздались грузные шаги. Половицы над головой заскрипели, сердитый громкий, мужской голос — Артур сразу узнал Озолса — кого-то отчитывал:

— У тебя на все отговорки. Тебе дай волю, и сам в водке утонешь, и скотину уморишь.

Другой, неуверенный голос — Артур мог только догадываться, что это Петерис — едва слышно что-то бубнил в оправдание, но хозяин резко оборвал:

—Ладно, хватит языком молоть, слышали эту песню. И жену предупреди: не хотите работать — скатертью дорога.

Озолс был явно несправедлив — он знал, что Петерис добросовестный и исполнительный работник, а если когда и позволяет себе лишнюю рюмку, это никак не вредит хозяйству. Что же касается Эрны, тут ему, Озолсу, вообще было грешно раскрывать рот — этой женщине он был обязан не только своим материальным благополучием и уютом. Но сдержаться сейчас не мог: ему надо было на ком-то выместить свое раздражение. Всю ночь, как послушная собака, выполнял он команды новых хозяев, всю ночь его заставляли показывать дорогу, докапываться, доискиваться, вынюхивать, высматривать. При этом в каждом доме его встречали не просто, как собаку, а собаку порченую, от которой лучше держаться подальше. Всю ночь он копался в дерьме, заглушая голос разума и совести, убеждая себя в том, что другого выхода у него нет и иначе поступить он не может. И что же в итоге? Его, действительно как собаку, чуть не пнули под зад за то, что он не нашел и не выследил. Даже уважаемый зятек, и тот смотрел на него с какой-то барской брезгливостью. Будьте вы все прокляты, сволочи!

За окном разгорался ясный солнечный день. Бледно-голубое, без единого облачка небо сливалось на горизонте с синей гладью необычайно спокойного моря, в открытое окно врывались резкие, гортанные крики чаек, а на душе у Озолса было муторно и мерзко. Как в непогожий, слякотный февраль. Он несколько раз взволнованно проковылял из угла в угол, сердито захлопнул окно, как бы отделяя себя этим от неуместной праздности безумного мира. Начал снимать куртку. Расстегнул одну пуговицу, другую — пальцы не слушались, дрожали, — яростно рванул и пуговица отлетела, покатилась по ковру к креслу у письменного стола. Озолс невольно проводил ее взглядом и поморщился: кресло стояло не на месте, угол ковра был скомкан и испачкан. Старик стащил с себя куртку, швырнул на диван, медленно опустился на колени, отогнул край ковра: да, кто-то недавно поднимал крышку люка, на ней виднелись свежие царапины. Раздражение нахлынуло с новой силой. Тут же к нему добавился испуг — Озолс заметил распахнутое окно.

— Эрна! — грозно позвал он, — поднимаясь с пола.

Женщина вошла в кабинет и, вытирая руки о передник, угрюмо уставилась на хозяина.

— Кто сюда входил? — свистящим шепотом спросил Озолс.

Эрна перевела взгляд на крышку погреба, не понимая, о чем ее спрашивают.

— Кто открывал окно? — Озолс сверлил работницу взглядом.

— Не знаю.

— Не знаешь? А это что? — он показал пальцем на испачканный ковер.

Женщина смутилась.

— Да ты что, Якоб?

Марта — она все это время стояла под дверью и все слышала — поняла, что медлить больше нельзя ни секунды, и решительно вошла в комнату.

— Эрна, будьте добры, оставьте нас вдвоем.

Само появление дочери, тон, которым она заговорила, озадачили Озолса. Эрна воспользовалась его замешательством, попятилась за дверь.

— Чего тебе? — хмуро спросил отец.

Марта заставила себя улыбнуться, спокойно ответила:

— Ничего особенного. Просто я не хочу, чтобы ты незаслуженно обижал человека. Это я открывала окно и испачкала ковер.

— Зачем?

— Было душно.

— Кому?

Марта смутилась, и это усилило подозрения отца. Он нахмурился.

— Кто лазил в погреб?

— Никто.

— А это? — он показал на поцарапанную крышку люка.

Марта не ответила.

— Та-ак, — хрипло протянул старик и вынул из кармана перочинный нож. — Поглядим.

Артур поспешно скользнул на место, задвинул за собой камень. Грикис протянул ему пистолет, шепотом предупредил:

— Тихо.

Теперь, когда они замуровались в своем склепе, голоса сверху были едва слышны. Между тем Озолс раскрыл нож и уже намеревался поднять крышку, когда Марта неожиданно резко сказала:

— Не надо, отец.

Тот посмотрел на дочь снизу вверх, удивленно спросил:

— Что?

— Я говорю, туда нельзя.

И тон, которым она это произнесла — холодный, повелительный, и сам вид — отчужденный, непримиримый — глубоко поразили Озолса: он никогда не видел Марту такой. Старик не представлял, что она может быть чужой и властной. И вдруг уже не робкая догадка, а страшное подозрение заползло ему в душу: Озолс разогнулся, машинально сложил нож, глянул на дочь, втайне надеясь прочесть в ее глазах хоть что-то утешительное. Но чем пристальней всматривался в ее лицо, тем явственней убеждался: свершилось самое худшее. У него подкосились ноги.

— Ты соображаешь, что это значит? — едва слышно спросил он.

Марта не смутилась, не испугалась, не опустила головы — смотрела открыто, с вызовом.

— Не беспокойся, отец. Все будет в порядке.

Озолсу показалось, что он теряет рассудок. Если до этого хоть какая-то надежда, пусть самая эфемерная, но все же теплилась в его душе, то теперь сомнений не оставалось: в дом пришла беда — гибельная, неумолимая. Уже не владея собой, он крикнул:

— Ненормальная!

Если бы Марта хоть что-то ответила, пусть даже надерзила, и то он среагировал бы по-иному. Но она не шелохнулась, не захотела объясниться, не попыталась успокоить старого человека — стояла с закаменевшим лицом посреди комнаты и смотрела на отца пустым, отсутствующим взглядом. Озолс вдруг с особой остротой понял главное: надо спасать и себя и эту дурочку с ребенком, пока не поздно. Бросился к дивану, рывком натянул куртку, лихорадочно забубнил: