Долгая дорога в дюнах - Страница 100

100

— Что я вам говорила? — радостно рассмеялась Марта. — У меня рука легкая.

Грюнберг — на сей раз он за все время перевязки ни разу не вскрикнул и не потерял сознание, — когда она закончила бинтовать, пошутил:

— Мне кажется, я становлюсь верующим. И все из-за вас. Вы как ангел, который появляется с того света и возвращает нас к жизни. Ангел-хранитель.

Марта рассмеялась:

— Забавно звучит: ангел с того света.

Он тоже усмехнулся:

— А шут его знает… Нельзя же сказать… ангел с этого света. — Раненый брезгливо оглядел осклизлый стены погреба. — Свет там. — Он протянул руку, словно хотел дотронуться до луча, смутно пробивавшегося сверху. — Во всяком случае, вы всегда будете в моей памяти, как ангел-хранитель с голубыми глазами.

Марта покраснела.

— Вы даже глаза разглядели. Значит, дело, действительно, идет на поправку.

Но Грюнберг не принял шутки. Сказал неожиданно серьезно, даже сурово:

— Если выберемся отсюда, всю жизнь готов молиться за вас святой Марте.

Она погладила его по руке, обнадежила:

— Выберетесь. Потерпите немного и выберетесь.

И они, как это было ни странно, а точней — невероятно, все-таки выбрались. Выбрались, вопреки логике и здравому смыслу. Вопреки самым мрачным предположениям, ранам и страхам. Выпутались из казалось бы совершенно немыслимого положения. Все это время, пока раненые находились под их крышей, Марта почти не спала. Она заметно осунулась, тени под глазами сделались еще темнее, она легко раздражалась по незначительным поводам — при этом взгляд ее делался колючим, а тонкая синяя жилка на шее начинала пульсировать с такой силой, что, казалось, вот-вот оборвется. Ей все трудней становилось сдерживаться при гостях, изображать из себя радушную хозяйку, держать в поле зрения домашних — не дай бог, если они что-нибудь заподозрят. При этом надо было помнить о каждом своем жесте, о каждом слове, а по ночам часами вслушиваться в каждый шорох. Марта с ужасом чувствовала, что силы ее на исходе.

Особенно беспокоил Марту отец. Она видела, что старик, был на пределе выдержки и самообладания, и решила, что настала пора еще раз объясниться с ним. Улучив момент, затащила старика на кухню и, плотно прикрыв за собой дверь, умоляюще сказала:

— Потерпи немного, пусть немцы уйдут. Все будет в порядке…

Озолс посмотрел на дочь отсутствующим взглядом. Ровным, бесцветным голосом согласился:

— Хорошо, пусть уйдут.

Этот покорный, обреченный тон, пустые, бесцветные глаза, мертвый, безжизненный голос… Ей впервые по-настоящему сделалось жутко за них за всех, словно она, наконец, увидела как в зеркале то, о чем только догадывалась, в чем упорно не хотела самой себе признаться — свою судьбу. Она до боли закусила губу, едва слышно выдавила:

…

Озолс ничего не ответил, взглянул на нее полубезумными глазами, как-то по-лошадиному всхрапнул и, качаясь, словно пьяный, вышел из кухни.

К счастью, это была их последняя бессонная ночь. На следующий день Циглер, убедившись в бесплодности четырехдневных поисков, убрался со своей командой восвояси. На прощанье он выразил Марте благодарность за гостеприимство, наговорил кучу комплиментов, несколько раз приложился к ручке хозяйки и под конец заверил в своей искренней и вечной признательности. Бюхнер, тот вообще растрогался чуть ли не до слез от умиления. Один Спрудж оставался невозмутимым.

Марта тоже не осталась в долгу: лицо ее расцвело в самой доброжелательной улыбке. Она заверила дорогих гостей во взаимной симпатии, просила не пренебрегать их скромным жилищем, пожелала счастливого пути. Но когда за немцами закрылась дверь, Марта едва не рухнула на пол — ноги подкашивались, мозг сверлила одна-единственная мысль: неужели самое страшное миновало?

Несмотря навею очевидность, ей все еще не верилось в удачу: уж очень благоприятно складывались события, из которых самым главным до этого было освобождение Зенты. Да, да, освобождение матери Артура, судьба которой была давно предрешена, если бы не вмешалась Марта. Уловив из разговора гостей, какая судьба ждет мать Артура, она не выдержала. Смысл ее доводов сводился к следующему: женщина ничего не знает, для чего же лишать ее жизни и будоражить против себя общественное мнение? Нельзя ли ее отпустить?

Циглер недовольно поморщился, обменялся взглядом со Спруджем, высокомерно бросил:

— Мы не выпрашиваем милостей, мадам. Мы берем и утверждаем то, что считаем нужным.

— Тем более, — невозмутимо подхватила Марта, — покажите всем свое бесстрашие и силу. От того, что расстреляете беззащитную женщину…

Циглер насмешливо вскинул брови:

— Вы просите за нее, как за вашу соседку! Или еще почему-то?

Тон, которым это было произнесено, говорил сам за себя — немец явно знал больше, чем предполагала Марта. Но она не смутилась, ответила с такой же прямотой и откровенностью:

— Вы отсюда уйдете, а нам жить.

Ее неожиданно поддержал присутствовавший при разговоре Рихард:

— Думаю, господин Циглер, супруга права, — вежливо, но с достоинством сказал он. — Даже если женщина что-то и знает, ее можно понять — сын. Хотя, простите, очень трудно верится, что после таких… — он на секунду запнулся, подбирая слова, — таких допросов, она могла о чем-то умолчать. А потом, знаете, вряд ли она станет вам полезной на том свете. К мертвым не возвращаются. — Рихард выразительно посмотрел на обер-лейтенанта.

Немец задумчиво покачал ногой в узком, блестящем, словно лакированном сапоге, постучал костяшками пальцев по столу, мрачно обернулся к Спруджу, невозмутимо попыхивающему папироской.

100