Долгая дорога в дюнах - Страница 152

152

— Все сохранила.

— Да. — Как когда-то, решительно отобрала янтарь, положила его на место. — И для этого ты приехал в Иркутск?

Он посмотрел на нее и, как бы оценив шутку, деланно усмехнулся:

— Ну, не совсем так… Хотя, в общем, мне чертовски повезло.

— Не понимаю.

— Ничего сложного — наводим мосты. У вас бурное строительство, и вам надо уйму всякого оборудования. Вот мы и приехали посмотреть, стоит ли игра свеч. Ох, прости, я же забыл представиться: живу в Гамбурге, промышленник. Химическое оборудование, электроника… Акула капитализма, по-вашему. Чему ты усмехаешься?

— Да так, вспомнилось, — Марта окончательно справилась с волнением. — Ты же когда-то утверждал, что скорее закроешь фабрику, чем возьмешь хотя бы грамм сырья у русских.

Лосберг смутился, но быстро взял себя в руки:

— Да, ты, действительно, ничего не забыла.

Марта так выразительно посмотрела на него, что Рихард на минуту смешался, удрученно спросил:

— За что ты меня ненавидишь? Всю жизнь…

— При чем тут ты? — почти миролюбиво сказала она. — Если кто и виноват в том, что произошло, так только я сама. Но за свои ошибки я уже заплатила. Сполна. — Она отвернулась, чтобы скрыть волнение.

Рихард побледнел.

— Отчего у нас не получилось… Не понимаю. — Криво усмехнулся, полушутя, полусерьезно сказал: — Во всяком случае, я очень жалею, что не увез тебя тогда, в сорок четвертом.

— Жалеешь, что не воспользовался моей беспомощностью? — удивленно спросила она.

— Понимаешь… Не знаю, как это объяснить, но мне всегда казалось, что я в чем-то виноват перед тобой. Хотя, в чем — до сих пор не понимаю.

— Не надо, Рихард. У меня нет к тебе никаких претензий. Просто мы были совсем разными людьми. И расплатились за это — каждый по-своему. Ладно, расскажи лучше о себе. Женат, дети?

Он опять закурил, долго сосредоточенно молчал.

— Женат, две дочери… — И вдруг без всякого перехода: — Слушай, а ты счастлива со своим?

— С кем? — не поняла Марта.

— Ну… С Артуром.

Она вспыхнула, но тут же сообразила, что он вовсе не издевается, а попросту ничего не знает. Тихо ответила.

— Артур погиб.

Рихард резко выпрямился:

— Когда?

— В сорок четвертом.

— Ты уверена?

— Своими глазами видела похоронку.

— А как же твоя фамилия? Банга? — недоверчиво спросил он.

— Я взяла ее в сорок пятом. Хотела, чтобы у Эдгара была фамилия настоящего отца.

Он проглотил обиду, но вида не подал:

— И это так просто? Даже у нас, насколько мне известно, перемена фамилии сопряжена с большими трудностями…

— У нас тоже. Но мне пошли навстречу.

Лосберг как-то странно посмотрел на нее, встал, нервно заходил по комнате.

— Ты ни разу не ездила туда? Не писала писем?

— Мне некому писать.

— Не хочешь ворошить прошлое? Скажи, а твой сын знает про меня, про деда?

Марта не ответила.

— Понятно, — задумчиво протянул Рихард, — не знает. — Взглянул на нее в упор и повторил: — Да-а, жаль, что я не увез тебя тогда в сорок четвертом.

Она насмешливо вскинула брови:

— Ты думаешь, это принесло бы нам счастье?

Лосберг опустился на подлокотник кресла, положил ей руку на плечо — женщина не отшатнулась, не испугалась.

— Марта… — его голос дрожал. — Я понимаю… Нелепо возвращаться к старому, говорить о чувствах… Но пойми… Мы уже не молоды и могли бы разумней распорядиться остатком своей жизни, Тем более, что твой сын еще в начале пути.

— Прекрати, Рихард, — решительно поднялась Марта.

— Но почему? Только потому, что я женат? — в его глазах мелькнула надежда.

— Скажи честно, ты счастлив?

Он не выдержал ее пронзительного взгляда, отвернулся. Долго молчал. Затем произнес нехотя, с болью: Кто-то из умных сказал: «Человеку для полного счастья требуется немного: любовь, родина и свобода». У меня осталось только последнее. Может, ты в чем-то была и права, Марта… Не знаю.

Он сказал это так искренне и сокрушенно, что ей на какое-то мгновение даже стало жаль его.

— И ты хочешь, чтобы я тоже лишилась того же? — спросила она.

В комнате воцарилась тягостная тишина, которую первым нарушил Лосберг:

— Что ж, прости. Не обессудь за назойливость и спасибо за откровенность. Пожалуй, пора. — Он нерешительно поднялся. — Может, запишешь адрес? Так, на всякий случай…

— Зачем, Рихард?..

— Да, действительно, зачем… — Он тяжело вздохнул и протянул ей руку. — Что ж, прости за все…

Лосберг уже вышел в прихожую, уже взялся за ручку двери, открыл ее, вышел на площадку, но не выдержал, обернулся:

— И все же я хочу, чтоб ты была счастлива, Марта… В сорок шестом я по делам фирмы находился в Швеции. Как-то открываю старую газету и вижу фотографию спасенных латышских рыбаков. Вглядываюсь внимательней и кого бы ты думала вижу? Твоего Артура. Не верю своим глазам, читаю подпись — все верно: Артур Банга. Так что, если ты не хитришь со мной, то он никак не мог погибнуть в сорок четвертом.

Стайка маленьких девочек весело, со смехом вбежала в подъезд и, поднявшись на второй этаж, испуганно замерла на месте — на ступеньках сидел хорошо одетый пожилой мужчина и, словно ему было ужасно больно, раскачивался из стороны в сторону. Девочки постояли, убедились, что мужчина не пьян и не проявляет никакой агрессивности, осторожно двинулись вдоль стены выше. Но поднялись всего на один этаж и снова, испуганно остановились — там у открытой двери беззвучно и безутешно плакала женщина.

В тот погожий августовский вечер Артур неспешно возвращался домой. Только что зашло солнце, огромное, красное словно раскаленный круг железа, вынутый из горна, — оно долго висело над бесконечной синей гладью моря, пока окончательно не утонуло в его глубинах. Было то неопределенное для Балтики время суток, когда долго и неуступчиво спорят между собой вечер и ночь. Затихли птичьи голоса, белыми льдинками маячили на воде угомонившиеся чайки, почти не слышалось звуков прибоя. Состояние у Банги было очень похожим на этот вечер. Неопределенное, смутное и щемящее. Как он любил и ненавидел такие вечера! Любил за неповторимую прелесть, необычайный покой и теплоту, словно прикосновение материнской руки… И ненавидел за неизменное, с годами становившееся все более невыносимым, одиночество. Пока был на работе — всегда, порой нарочито, находил себе занятие. И тогда забывался, оттаивая. Но стоило остаться одному или расслабиться, как на него наваливалась такая тоска, что он не знал, куда от нее деться. Не хотелось никуда идти, никого видеть. Он болезненно воспринимал чужое семейное счастье, не переносил снисходительных взглядов, не терпел, когда его жалели и лезли ему в душу. После неожиданного разрыва с Илгой у него были другие женщины. Они переступали порог его дома, но ни одна не осталась в нем навсегда. Он все понимал, прекрасно знал, чего ждут от него друзья, сам переживал, но ничего не мог с собой поделать. Корил себя за упрямство и глупость, терзался по ночам, не раз давал себе зарок изменить что-то в своей жизни, но наступало утро, и все продолжалось по-прежнему.

152