— Не пойду. Делай со мной, что хочешь — не пойду. — Озолс вскочил, в волнении заметался вокруг костра.
Аболтиньш встал, поймал его за руку, с силой усадил рядом:
— Успокойся, Якоб, ничего страшного. За все время я прошу тебя первый раз.
В это время послышался шум, раздались возбужденные голоса — на поляну вышло несколько человек. Громко крича, они вытолкнули вперед белобрысого паренька в рваном ватнике и немецкой пилотке.
— Вот… — ткнул его дулом «шмайсера» плечистый бородач — тот самый что встречал Озолса с телегой. — На сухом болоте поймали. Прятался, гаденыш, ночи дожидался.
Трактирщик оглядел парня: заморыш, смотреть не на что. Под белесыми, по-детски вздрагивающими ресницами в смертельном страхе, застыли зрачки.
— Может, заблудился? — неуверенно спросил Якоб.
Бородатый зло дернул плечом:
— Как же, заблудился. А это что? — он бросил на колени Аболтиньшу листовку и гнусаво запричитал, явно кого-то передразнивая: — Братья-латыши! Вас подло обманули… Эта листовка является пропуском…
Трактирщик взял листовку, пробежал глазами:
— Что ж… будем судить.
Суд проводился по всей форме. На широкой поляне собрался весь лагерь. Посредине, у того же котла сидели члены суда. Подсудимый — без пилотки, без пояса — стоял между двумя конвойными. Его белое, словно обсыпанное мукой лицо, было отрешенным, казалось, паренек не слушал обвинительную речь, которую произносил Аболтиньш.
— Имант Брасла, двадцать седьмого года рождения, уроженец Тукумса… Совершил тягчайшее преступление — попытку побега из лагеря… Нарушил клятву лесного братства… Предал высокие идеи национальной свободы и независимости, которые для каждого из нас дороже самой жизни.
Аболтиньш сделал паузу, оглядел слушающих. И, взяв листовку в руки, продолжал:
— В этой листовке, отобранной у подсудимого, большевики называют нас отщепенцами, жалкой горсткой бандитов, обреченных на гибель. Это ложь, братья. Борьба не окончена. Наш отряд не единственный в Латвии. Нас много и нас боятся. Есть места, куда они сунуться не смеют. Не забывайте, в Курляндии еще идут бои — там целая армия немцев, тридцать пять дивизий. С самолетами, танками и артиллерией. Так что исход войны не решен, во всяком случае, для Латвии. И мы с вами еще скажем свое слово. Лесное братство — разящий меч нашего народа, надежда всей нации. Не понимать этого могут только трусы и маловеры. Такие, как этот, — Аболтиньш показал на подсудимого.
Он помолчал и, положив листовку на место, сказал устало:
— Этот парень, Имант Брасла, безусловно, достоин смерти. Но, учитывая молодость подсудимого, я бы просил суд сохранить ему жизнь. Пусть запомнит, как говорится, урок и кровью смоет позор.
Его последние слова явно не понравились слушателям — раздались недовольные голоса:
— Что за поблажки?
— Иохансона за те же подвиги шлепнули, а этому — что?
— Видали, молодой, сосунок грудной… Там бы, гляди, всех заложил, поименно.
— Тихо! — одернул «братьев» Аболтиньш. — Я же не предлагаю простить, а только облегчить наказание: пусть искупит вину кровью. При условии полного и чистосердечного раскаяния. — И, подойдя к подсудимому, негромко сказал: — Что стоишь, как дурак? Проси братьев о снисхождении.
Парень шагнул вперед, прижал руки к груди. Потом, как бы раздумав, вдруг развернулся к трактирщику, рухнул перед ним на колени:
— Господин Аболтиньш, умоляю! — безумно глядя перед собой, забормотал он, — Отпустите, не могу я здесь. Мать у меня, понимаете? Один я у нее, больше никого. Отпустите, господом молю!
Злоба судорогой перекосила лицо вожака, он махнул конвойным. Вскоре за лагерем над оврагом прогремели две короткие очереди.
Калниньш сидел за столом в доме Бируты — точно так, как сидел здесь ее отец перед расстрелом. Та же миска с рыбой стояла перед ним. Но Андрис ни к чему не прикасался. Невероятно страшным был рассказ девушки — кусок не лез в горло. Долго молчали, наконец, Калниньш, пересилив себя, хрипло спросил:
— Значит, говоришь, у Артура на руках?
— Да. — Она посмотрела на него большими испуганными глазами. Хотелось плакать, но слез не было. Хотелось подойти, утешить этого седого, сломленного горем человека, но слов утешения не находилось.
Андрис отвернулся, достал дрожащими пальцами папиросу, но так и не смог закурить — сидел, наклонив голову, уставившись в одну точку. Какой бы огромной ни была общая беда, она становится во сто крат больше, когда касается тебя лично.
— Марту видела? — спросил он.
— Да.
— Как она?
Бирута не ответила. А Калниньш вдруг ожесточился:
— Что-то слишком красиво получается, чтобы быть правдой. Спрятать раненого офицера… И где — в доме Озолса! Убей — не могу поверить.
— Может, вам самому с ней поговорить?
— Конечно, поговорю. И по служебному долгу, и по старой памяти. Если ей верить, то…
— Сыном клялась, — тихо сказала Бирута.
Калниньш с силой тряхнул головой, посмотрел на нее воспаленными глазами. Бирута испугалась — ей показалось, что он сейчас заплачет. Но Калниньш пересилил себя.
— Знаешь, для чего я сюда приехал? — спросил он. Чтобы выяснить, кто есть кто.
— Как это? — не поняла Бирута.
— А так. По порядку. Скажи-ка, кто конкретно принимал участие в расстреле твоего отца?
— За ним пришли Аболтиньш с Зигисом. На улице еще двое стояли — не узнала я их.
— Так. И куда повели?
— К Озолсу.
— Лосберг там был?
— Нет. Он приезжал редко. Они уже порознь жили.